Одзу для всех нас

Случилось так, что фильмы Ясудзиро Одзу я увидел очень поздно, зато пережил их с такой чистой радостью, какая бывает только в детстве. Поэтому мне кажется иногда, будто я знаком с ними всю свою жизнь. Хотя первую встречу помню очень хорошо. Это было в 1989 году в Калифорнии, в Беркли под Сан-Франциско. Разговаривая с Эдит Креймер (Edith Kramer), директором Pacific Film Archive, я упомянул Одзу как одного из великих незнакомцев, которого я знаю только по имени и описаниям, так как фильмы его в СССР вообще не показывались. «Вы вообще не видели фильмы Одзу? – в ее голосе было искреннее сострадание. – У нас есть 16-мм копия его ранней картины «Родиться-то я родился, но…», я покажу ее Вам… Сейчас же!» Через 10 минут я сидел в служебном зале архива, его директриса сама заряжала в кинопроектор драгоценную копию, а потом из кинобудки смеялась вместе со мной над героями этой немой комедии – незадачливыми взрослыми и лукавыми мальчишками, которые насквозь видят отца – стыдятся его слабостей, но и любят его, родного…

Позже, посмотрев почти все сохранившиеся творения Одзу, я понял, что, быть может, первым и определяющим свойством этого удивительного режиссера – свойством, которым зритель проникается волей-неволей – как раз и является чистота взгляда ребенка на мир. Точнее, это взгляд подростка – но не глупо-наивного, капризно-требовательного, авантюрно-непоседливого и уж точно не чувственно-искушенного тинэйджера (который сегодня определяет коммерчески успешное кино), а умного, приметливого, ироничного и прежде всего доброжелательного и целомудренного.

Желание посмотреть самому и показать в Москве, в Музее кино, фильмы Ясудзиро Одзу стало для меня мягким, но упорным наваждением, и я был несказанно рад, когда Посольство Японии в России и Японский фонд ответили на наши просьбы включением ретроспективы «великого незнакомца» в программу Фестиваля японской культуры. Когда обсуждалась программа этих кинопоказов, японская сторона сначала хотела ограничить их десятью-двенадцатью картинами, опасаясь, что замедленный темп повествования и непривычный стиль игры в фильмах Одзу будут «слишком японскими» для российского зрителя, а так как проблемы и даже сюжетные мотивы в них часто повторяются, зрителям могут надоесть вариации на похожие темы. Я искренне благодарен японским коллегам за то, что они доверились нашей убежденности в успехе большой ретроспективы – и привезли в Москву 33 фильма из 36-ти сохранившихся!

Больше двух месяцев – с 26 января до 9 марта 1999 года – залы Музея кино были отданы Ясудзиро Одзу. Каждый фильм показывался дважды: с переводом на русский язык для общей публики, и без перевода – для изучающих японский и понимающих английские субтитры. Все кресла были, как правило, заняты. Вскоре оказалось, что многие зрители приходят на один и тот же фильм дважды, хотя некоторые из них не знали ни японского, ни английского. Одна из наших постоянных зрительниц объяснила, что, посмотрев фильм Одзу с переводом, она приходит на повторный сеанс, чтобы «смотреть в глаза добрых людей и слушать музыку интонаций и пауз».

Меня поразила и обрадовала точность такого восприятия. Конечно, киноведы уже не раз писали о том, что Одзу в сценах диалога отказывался от приема так называемой «восьмерки»: съемки говорящего через плечо слушающего (что якобы создает эффект нашего незримого присутствия при разговоре персонажей). Он снимал говорящего фронтально, как будто тот обращается к каждому из нас в зале, а не к собеседнику по сюжету. При этом мы действительно видим глаза персонажа, смотрящего прямо нам в зрачки. Это создает у зрителя удивительное ощущение : не только причастности к разговору, но доверия и близости к персонажу – у Одзу, как правило, благородному. Мы начинаем воспринимать Рю Тисю или Хару Сэцуко не как экранных «звезд», а как дорогих нам давних знакомых. А нежность и доброта в их голосе воспринимается как содержание – независимо от смысла слов. Так же звучит и их понимающее молчание, окрашенное полуулыбкой на светлых лицах…

Когда-то эта живущая в душе и едва проступающая на губах улыбка поразила меня в статуях Будды. Чем больше фильмов ретроспективы проходило перед нашими глазами, тем яснее мы понимали, что улыбка бодхисаттвы озаряла внутренний мир Одзу-человека и пронизывает экранный мир Одзу-режиссера.

После финала ретроспективы (это был «Вкус сайры») зрители долго не расходились из зала, как будто желая обсуждением фильма продлить пребывание в его ауре. Некоторые заметили, что сюжет картины повторяет (правда, в цвете) послевоенную «Позднюю весну». Вспомнив об опасениях японских коллег, я спросил оставшихся в зале зрителей (их было больше ста!), не показались ли сюжеты фильмов Одзу однообразными? Почти всегда в центре – отношения между членами семьи, почти всегда – похожие ситуации, схожие домашние интерьеры, офисы и бары, одни и те же типы, да и актеры одни и те же… Одна девушка-филолог довольно гневно прервала меня: «Скажите еще, что Чехов однообразен!» Другая призналась, что смотрела один фильм за другим как «историю одной семьи», которая выросла бы в ее глазах до размера целой Японии, если бы она не видела раньше фильмов Куросавы и не знала, что есть в Японии также другие характеры и «семьи». Практически все сошлись на том, что варьирование мотивов не только не утомляет, но выявляет необычайное богатство нюансов в человеческих отношениях. Но особенно поразило меня мнение немолодого учителя музыки: «Для невоспитанного уха однообразна музыка Баха, владелец такого уха не может сравнивать ни структуру молекул, ни строение галактик, а реагирует только на контрасты уличных шумов. Хотя на первый взгляд Одзу не выходил за рамки повседневной жизни, он, как Бах, жил вне ее суеты, а потому видел в повторяющемся – вечное».

Спустя несколько лет я, как и многие историки кино в разных странах, получил из Японии предложение выбрать свой любимый японский фильм. Было нелегко сделать выбор – к этому времени мы уже видели картины таких корифеев, как Кинугаса Тэйноскэ, Нарусэ Микио, Мидзогути Кэндзи и Яманака Садао… По зрелому размышлению я понял, что не могу обойти Одзу – сначала выбрал  его общепризнанный шедевр «Токио моногатари», потом его виртуозное и трогательное завещание «Вкус сайры», остановился на скромном черно-белом фильме «Поздняя весна» (Бансюн, 1949). Именно на просмотре этой картины мне открылось послание Ясудзиро Одзу своим согражданам и всем живущим на Земле.

«Поздняя весна» – рассказ о профессоре Сомия Сюкити и преданной ему дочери Норико, которую «обманывают» планом новой женитьбы вдового отца, чтобы устроить ее судьбу – выдать замуж. В череде обыденных событий и действий, типичных для жанра сёмингэки, внимательному зрителю вдруг открывается, что «предсвадебное» путешествие героев приводит их к сокровищам национальной истории и культуры: они посещают древние храмы Камакуры, Сад камней в Киото, театр Но, аллею реликтовых криптомерий… Даже скромный завтрак дома сохраняет черты чайной церемонии. Кто-то сочтет это «знаки» свидетельством консервативной приверженности традициям Японии. Между тем замысел Одзу значительней и актуальней. Для него в ряду национальных сокровищ, которые надо сохранять как залог существования самих людей, находятся чувства, связывающие членов семьи и вообще людей: любовь Отца к Дочери, ее преданность и самопожертвование, и не только их взаимная забота друг о друге, но и готовность Тетушки и даже Соседки помочь ближним. В «Токио моногатари» и некоторых других фильмах Одзу с грустью наблюдает за распадом семьи. В «Поздней весне» он утверждает Семью (кровную и – шире – человеческую) как абсолютную ценность. Для Японии и для всех нас.

Верхнее фото предоставлено компанией «Сётику»

▼Эти статьи также могут вас заинтересовать

По следам мэтра японского кино Одзу Ясудзиро
Окада Хидэнори (Старший исследователь киноцентра при Токийском национальном музее современного искусства.)