Азия и Япония после окончания Холодной войны (1): Украина как проявление крушения привычного мирового порядка

Взаимосвязь экономического развития и демократизации

Кавасима Син: Период с 1989 по 1991 год, когда вы возглавляли Общество политико-экономических исследований Азии, называют переломным моментом мировой истории. Каким вы видели мир в то время?

Хирано Кэнъитиро: Как раз на 1989 год пришлась смена календарной эры: окончание Сёва и наступление Хэйсэй; в этом же году произошли события на площади Тяньаньмэнь и закончилась Холодная война. Если копнуть поглубже, то в том году Бирма стала называться Мьянмой, а в целом ситуация в Азии начинала изменяться в связи с окончанием Холодной войны. С того года начались министерские встречи форума Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества. Изменения в том году, конечно, не остались незамеченными исследователями Азии, но я не могу сказать, что наше научное общество как-то непосредственно реагировало на эти события.

Кавасима: Какие задачи считались наиболее важными в научных кругах того времени?

Хирано: В то время в научных кругах, в частности, в объединяющем исследователей-политологов и экономистов Обществе политико-экономических исследований Азии, особенно активно обсуждались взаимоотношения политики и экономики, в особенности, взаимосвязь экономического развития и процессов демократизации. При этом бытовало мнение, что экономическое развитие влечет демократизацию, а демократизация связана с экономическим развитием. Теперь, оглядываемся на то время, становится ясно, насколько мы ошибались, не правда ли? Но тогда многие придерживались такого мнения и активно об этом дискутировали – на мой взгляд, то была редкостная эпоха.

К примеру, Ватанабэ Тосио(*1) в то время разрабатывал теорию экономического развития с лидирующей ролью молодого поколения, увязывая экономику и политику, разворачивал дискуссии, позволявшие осознать, что демократизация ведет к экономическому развитию. Я говорю о так называемой теории «гусиного клина». А через какое-то время стала стремительно развиватся антитеза об отсутствии данных, которые очевидно свидетельствовали бы в пользу того, что демократизация связана с экономическим развитием. Времена были интересные.

Перемены в научных кругах азиатских исследований: появление иностранных стажеров

Кавасима: Что больше всего изменилось в период с 1980-х и на протяжении 1990-х годов в «ландшафте» японских исследований Азии?

Хирано: С наступлением 1990-х на университетских семинарах среди участников стали появлятся в больших количествах иностранные стажеры. В период сразу после войны, когда я сам начинал карьеру исследователя в Обществе политико-экономических исследований Азии, стажеров-иностранцев практически не было. Мы уже не находились под американской оккупацией, но на дворе стояла Холодная война, и несмотря на то, что в Азии уже происходили большие подвижки, оказий для непосредственных контактов еще не было. В общем, я оказался в рядах исследователей Азии до того, как наши контакты с Азией приобрели непосредственный характер. Первые перемены стали происходить с 1970-х годов, когда на семинарах стали мало-помалу появляться стажеры-иностранцы, в частности, из стран Азии – оглядываясь с высоты сегодняшнего дня, это большая перемена. Прежде исключением были только выходцы с Тайваня и Корейского полуострова. С другой стороны, мы, японцы, тоже учиться на континент не ездили. Вот какие были времена.

Хирано Кэнъитиро, почетный профессор Токийского университета

О преемственности довоенных и послевоенных исследований Азии

Кавасима: Имел ли, на ваш взгляд, место разрыв в японских исследованиях Азии до и после войны, или все-таки была преемственность?

Хирано: Мое мнение может показаться несколько эксцентричным, но я полагаю, что сильнее всех влияние довоенных японских «академических знаний Азии» ощущал Дж. К. Фербэнк(*2). Этот исследователь Китая, не будучи японцем, настаивал, что не стоит пренебрегать довоенными научными знаниями Японии. В общем, условия были такими, в каких нынешним исследователям бывать не приходилось.

В то время я страстно хотел исследовать Маньчжурский инцидент, просто не мог заниматься ничем другим, а теперь, оглядываясь назад, мне кажется, что я обратил свой взор на исследования Маньчжурии как раз потому, что Фербэнк-сэнсэй возлагал на меня определенные ожидания.

Полагаю, что поиски методологии исследований Азии продолжались непрерывно. Если охарактеризовать одной фразой состояние, в котором мир находился после Второй мировой войны, то серьезная необходимость изучения Азии диктовалась мировой обстановкой, порожденной Холодной войной. Вместе с тем сохранялась ситуация, когда мы не могли просто взять и отправиться для изучения Азии непосредственно в Азию, и в первую очередь, в Китай. Соответственно, у меня никогда не было уверенности в возможности изучать Азию в Китае и обрести там методологию для исследований Азиии. А современные японские исследования Азии ведутся теми способами, которые доступны в современности.

С другой стороны, в условиях, когда для исследования Азии не было возможности просто взять и отправится в Азию, Япония оказалась в своеобразном и в чем-то уникальном положении. Оно состоит в том, что японские исследования не являются частью азиатских, что порождает проблему своеобразности японских исследований. Мы должны это каким-то образом преодолеть.

Как относиться к 30 годам после окончания Холодной войны: украинский шок

Кавасима: Какими вы видите 30 лет после окончания Холодной войны? Некоторые считают, что сейчас как раз наступил конец периода, именуемого «после Холодной войны».

Хирано: Я не могу дать такой однозначной оценки. И что происходило в настоящей истории именно Украины до сих пор? В частности, если ставить в центр картины исследования Азии, с точки зрения человека с азиатским мышлением, все происходящее сейчас выглядит движением в обратном направлении и полным отторжением всего, что создавалось за последний период новейшей истории, опираясь на выводы, сделанные из войны, и в первую очередь, Японией. Я просто не нахожу слов. К примеру, в какой-то мере с учетом реалий в Азии, с точки зрения предлагаемого мультикультурного подхода, у Азии все-таки много общего, возник многослойный мультикультурализм, обусловленный особенностями каждого региона и различных эпох. Если говорить одним словом, то это - замечательно. Полагаю, что это – одна из причин того, что иностранные студенты-стажеры потоком хлынули в Японию.

Значение международных культурных связей и международной помощи

Кавасима: Вы – один из видных исследователей международных культурных связей. На ваш взгляд человека с большим багажом в области международных отношений и международной помощи, как возникла ситуация, в которой мы оказались сейчас?

Хирано: Как человек с определенным опытом реализации международных связей могу сказать, что в сложившейся ныне обстановке в мире сожаление вызывает то, что деятельность Японии в области международных отношений, увы, не смогла решить проблем – возможно, из-за того, что мы так и не смогли сгладить расхождения. Как признают и многие представители российской интеллигенции, мы так и не смогли стать друзьями.

Среди русских есть люди, которые издавна занимаются исследованиями Японии. Это уникальные люди, у них поразительный потенциал – среди них есть люди, которые справляются с такими исследованиями Японии, какие не под силу самим японцам. Наверное, если бы мы смогли взяться за руки с такими людьми, то ситуация складывалась хоть немного, но иначе. Что касается Украины, лично для меня достойным сожаления является то, что нам не удалось предостеречь от движения в сторону, обратную ходу истории; занимаясь исследованиями Азии, следовало бы больше замечать важность международных отношений. Очень жаль, что нечего и сказать по этому поводу.

При всем притом в 1989 году Япония стала страной-крупнейшим донором Официальной помощи развитию. А в нашем обществе в то время шли дебаты о международном сотрудничестве в качестве международной помощи, и, на мой взгляд, это, в числе прочего, отражало необходимость четко определить цели оказания международной помощи. Зачем оказывается международная помощь? Усилия для того, чтобы прояснить ее цели, предпринимались. Может быть, результаты этих усилий так и не получили обобщения.

Сам я с тех пор однозначно развернулся в сторону теории мировой культуры. По моему мнению, не будет ничего хорошего, если мы и дальше будем развивать ситуацию, когда правительство каждой страны занимается международным сотрудничеством и международной помощью, преследуя только государственные интересы собственной страны. Полагаю, будет лучше, если эта область будет не ареной межгосударственного соперничества, а возможностью по-новому заниматься государственным строительством с искусным использованием универсальных качеств и культурного многообразия, которыми обладает каждая из стран. Я размышлял, нет ли такого подхода к международному сотрудничеству, при котором не происходит монополизации положения одной страной в каком-то отдельном месте и моменте, а предпринимаются многослойные усилия, осуществляется взаимодействие или соревнование, и, на мой взгляд, именно такую возможность предоставляет культура. Она предусматривает взаимное наложение без отрицания других. Это послужило одной из причин, побудившей отвернуться от попыток развить теорию международного сотрудничества как передачи технологий и обратиться к теории международной культуры.

Я допускаю существование теории культурного продвижения, не предполагающей, что сила культуры является всего лишь придатком к политической и военной мощи. Проще всего, конечно, сказать, дескать «культура – это, все-таки, мягкая сила», но я полагаю, что если не отводить культуре роли вспомогательного инструмента к политической и военной силе, то, быть может, получится дать культуре проявить собственную, самобытную силу.

Хирано Кэнъитиро (справа) и взявший интервью доцент аспирантуры Токийского университета Кавасима Син

Китай в 1990-е годы

Кавасима: Когда задумываешься о 1990-х годах, то предметом первостепенной важности представляется все, что связано с Китаем. Как вы относитесь к тому, что происходило в Китае в тот период?

Хирано: Даже странно, насколько я хорошо помню, как отчетливо ощутил признаки превращения Китая в мировую державу. Это было, кажется, в 1996 году, когда возник третий кризис в отношениях между Китаем и Тайванем (3-й кризис в Тайваньском проливе), когда Китай в конечном счете отступил. Я вижу в том моменте необычайно большую значимость. В то время, быть может, все было совсем не так, как в наши дни, но мне уже казалось, что в Китае происходят перемены, которые связаны с сегодняшней ситуацией, и я понимал, что аналогичные события могут произойти вновь.

При этом, может быть, и запоздало, но в какой-то момент я очень полюбил Тайвань. Все-таки, Китай слишком огромен. Но в его истории был период династии Цин, зачастую очень разумно распоряжавшейся этой огромной страной. Полагаю, такое движение культуры просматривается, к примеру, при ознакомлении с посвященными китайской истории книгами, вышедшими в издательстве «Тоё бунко».

Задним числом все, конечно, становится гораздо понятнее, но изначально меня как исследователя вдохновляло то, что в изысканиях, посвященных Маньчжурии и Маньчжоу-го, фактически с самого начала таилось такое явление как многослойность культуры. На первый взгляд представляется, что идея создания Японией марионеточного режима была лишь в собственных интересах Японии, а Маньчжоу-го ничего не оставалось, кроме как принять идею «гармонии пяти племен», но, на мой взгляд, это уже было в самой сути того, что именуется Маньчжурией. Я считаю, что Азии, и в первую очередь Китаю, свойственна пластичность, позволяющая, быть разделенной одновременно по разным измерениям и территориям (частям), а потенциал, которым она при этом являет, вероятно, и есть то, о чем мы пытаемся говорить как о культурной многослойности.

Интервью состоялось 1 сентября 2022 года в офисе nippon.com в токийском районе Тораномон. Полный текст опубликован во 2-й части 69-го выпуска «Азиатских исследований».

Фотография к заголовку: Вид площади Тяньаньмэнь в Пекине 2 июня 1989 года непосредственно перед вооруженным вмешательством сил безопасности Китая (© AFP/Jiji Press)